— Это не те дроиды, которых вы ищете. 

УУУУУУУ, КОЛДУНСТВО (с)

Как говорится, как Новый год встретишь, так его и проведешь. Судя по вчерашнему дню, я ночами буду смотреть сериалы, днями слоняться по торговым центрам абсолютно без цели и даже почти без трат, часто ходить в кино (второй просмотр седьмого эпизода, элитный зал с кожаными креслами, я в нем один как перст) и частенько почитывать Достоевского (23:47, «Братья Карамазовы»). Дирай отправил письмо 25 числа, оно пришло 31, а Рыба радовалась как ребенок :3 Прелестнейшая открытка с самыми нужными пожеланиями и очаровательными пингвинчиками.

А подпорчу-ка я вам настроение! 

Вот просто я взял и решил, что хочу сегодня это сделать. В конце концов, я так много говорю о своей некрасивости, что стоит знать, от чего я отталкиваюсь. 

Что интересно, пост в общем доступе, но из-за заголовка сюда никто не нагрянет. :3

Пока я начинаю очередную коробку конфет Стрепсилс, начну задавать очередные глупые вопросы. 

Какие фильмы (и не только фильмы) именно для вас несут новогоднее настроение? Вот я, например, отношусь к той категории людей, которая за всю жизнь так и не посмотрела «Иронию судьбы». Этот фильм всегда казался мне слишклм длинным, скучным и бессмысленным. А еще я больше сопереживал Ипполиту, чем какому-то зачуханному пьяненькому мужичку, главному герою. А вот учительнице русского языка которая забыла «одеть платье», я вообще не могу сопереживать. «Один дома» я тоже никогда не смотрел. Итак, мой список новогодних фильмов: 

• Цикл мультфильмов о Простоквашино (кстати, надо пересмотреть)
• Мультфильм и фильм «101 далматинец». Фильм клишированный, и, прямо скажем, не очень хороший, но он мне нравится духом праздника, более ярко выраженным, кстати, чем в довольно мрачном мультфильме.
• «Пятый элемент». Да, потому что я его люблю, хотя по всем пунктам должен презирать, и потому что один раз его крутили по СТС 31-го декабря. 
• «Иван Васильевич меняет профессию». Тут и так все ясно. 
• Первые два фильма «Ёлки». Да, наивные, да, неправдоподобные, да, следующие две части — тихий ужас. Но юмор здесь скорее хорош, чем плох, а иногда даже очень хорош, а духом праздника несет больше, чем забродившими мандаринами из мусорного ведра. Главное — не смотреть следующие части. 
• Вроде как и хочется вписать сюда советские сказки, но я их никогда полностью не смотрел, а наивность главных героинь меня порядком раздражает. Но если ты крошишь салат, то вполне сносно это делать под такую сказку. 
• Первые две части ГП. Как я мог забыть! Истинное Рождество!
• И последнее. Несколько лет на основе популярных сказок на телеканале «Россия» делали ужасные, пошлые, попсовые мюзиклы. Так вот, каждый год я имел удовольствие плеваться ядом и поливать их тоннами своего сарказма, но сказки кончились, мюзиклы тоже, а «Голубые огоньки» настолько постные, что плеваться на них скучно. Так что дух праздника для меня заключен — и в положительном, и в отрицательном смысле — в этом кошмаре российского шоу. 

Когда я сменил в школу и пришел в первый раз в девятый класс, меня поразил один из моих новых одноклассников: он был так прекрасен, что поначалу к этому сложно было привыкнуть. Глядя сейчас на фото времен начала девятого класса, я вижу просто мальчика, но сейчас он стал красив просто невообразимо. 

Он высок и строен; именно строен, не худощав, не накачан, но притом он же сокрушался из-за торчащих ключиц. Русые кучерявые его волосы не похожи ни на шкуру барана, ни на пуделя, но, знаете, на те стилизованные волны, что кучерявятся в старых рисованных мультфильмах. Глаза его большие, зеленые мягкой, морской зеленью, необычной формы: верхнее веко прямо, а нижнее очень округло, из-за чего кажется, будто он всегда смотрит совсем немного исподлобья. Лицо его и тело абсолютно гармонично: ни одна черта не выбивается из него, не создает дисгармонии, так что даже воспринимать его как человека иной раз было трудно. Челюсть его была такой прямой, что в профиль образовывала прямой угол – явление очень редкое и красивое, особенно на мой взгляд, но трудно для меня выразимое в словах. Губы его вычерчены четкими, ровными линиями, и имеют ту эталонную форму, какая вообще представляется человеку при мысли о губах вообще. Все лицо его было словно вечно в мягком, теплом свете, какой обычно можно видеть на картинах эпохи Возрождения; всегда оно было чистым, и ни разу ни единого прыщика, пятна или синяка не нарушали целостности цветового и светового единства, создаваемого внутренним его светом на лице. При улыбке на его щеках появлялись ямочки; это делало его совершенно неотразимым. Голос его был низок, глубок и бархатист, и даже в общем гуле всего нашего класса его с легкостью можно было различить. Учился он на тройки, но был довольно рассудителен и смекалист: из недолгого нашего общения я узнал, что читал он преимущественно психологические книжки, приемчики из которых я периодически подмечал, когда он просил почти каждую неделю решить ему тест по русскому. В итоге летом я придумал это: «Почему Седов получил 64 балла по русскому? – Потому что весь год тесты за него решала Белякова. – А почему Белякова получила 98 баллов? – По той же самой причине». По сути своей он обыкновенный мальчик: играет в футбол и компьютерные игры, на гитаре, прогуливал немецкий, говоря, что идет на классный час, прогуливал классные часы, говоря, что идет на немецкий, дразнил ненавистную химичку, учился весьма посредственно и не поступил в Казань. И я иногда мог воспринимать его лишь как красивую картинку, но не как живого человека. Он был эталонно красив: смазливого вы можете определить как смазливого, характерные черты вроде орлиного носа и раздвоенного подбородка придают человеку шарма, ангельская красота выделяема соответсвенно. Он же воплощает в себе некое совершенство, и нет в нем человеческого изъяна. Со своими скудными коммуникативными навыками я так и не стал сколько-нибудь важной и органичной часть коллектива, так что ни у кого обо мне особых воспоминаний не останется; в отсутствии с его стороны интереса ко мне можно было быть уверенным хотя бы потому, что я толст и страшен. Сейчас он в другом городе, а я нажрался ночью бутербродов с рыбой и шоколада и задумался, почему я так часто им восхищался и так часто в последнее время стал о нем вспоминать. Он не принадлежит ни к одному из моих идеалов – а их, стоит уже это признать, два, — никогда я, пожалуй, не был в него влюблен и не испытывал к нему симпатию именно оттого, что воспринимал его как картинку: даже красивые люди в нашем городе довольно грязно, серо обрисованы жизнью, и нет в них той мягкости черт, того света на коже, той гармонии линий, но есть даже в красоте странная серость и пыль, только вечно над всеми ними нависли тучи. Лишь раз я видел подобную работу природной кисти: я сразу понял, что этот парень не из наших мест. Действительно, живя долгое время где-то, начинаешь узнавать лица незнакомых прохожих, ибо мир тесен, а город мал. И я, глядя на него, понимал, что явно он не отсюда. 

И так я себе на свой вопрос и не ответил, а ответ на него прост: я испугался грядущего одиночества и начал себе поскорее выдумывать иллюзию присутствия, поскольку жить восемь месяцев без толпы вокруг, пусть и не друзей, не приятелей и даже не собеседников, но просто окружающих, боюсь. Вот и все. 

Всегда я находил нечто омерзительное в определенном типе людей; это омерзение рано или поздно приобретается, думаю, каждым врачом и с семейными традициями передается медицинским детям; оно же свойственно и иным людям, имеющим некоторое уважение к своей личности и достоинству. А именно в людях, бахвалящихся своими болезнями. Всякому подчас хочется обратить на себя внимание и сказать, что он болен, хотя бы просто сделать болезнь сухой констатацией факта и тем самым обезличить ее, обратив из личного домашнего демона в рядовое происшествие, склоняющееся по велению времени к исходу. Но если человек ежедневно, возводя свои болезни – а они у него никогда не бывают в единственном числе и даже единой природы, но всегда многообразны и рассыпаны щедро по всему организму – в ранг естественной, повседневной темы вашего разговора, со смаком обсуждает собственные недомогания, как бы и сетуя на них, но в то же время даже явно гордясь ими, то вам можно лишь посочувствовать. Если вы думаете, что человек лишь временно озабочен своими болезнями, а, покинь они его, он тут же о них позабудет – спешу вас разочаровать: ни одна из многочисленных его болячек не оставит его никогда, но даже напротив, с каждым месяцем число их будет неуклонно возрастать.

Вы можете сейчас сказать мне: «Но ведь можно попросту поговорить с человеком, попросить его не затрагивать подобные темы». Можно. Но вам стоит подготовиться к искреннему удивлению с его стороны: ведь темы эти до того естественны для него, как для всякого обыкновенного человека привычна тема погоды или ей подобная. С моим скудным опытом я имел возможность лишь раз видеть обращение адепта духов болезни в нашу веру: я сам принимал в формировании его новых взглядов самое деятельное участие. Впоследствии я не раз наблюдал у иных людей то явное удовольствие, которым так и сочатся их лица, словно их же язвы гноем, во время перечисления всех их пребываний в больнице, операций, походов к гомеопату, посещений всевозможных врачей, болей в спине, шее, зубах, глазах и вообще всех органах. В какой-то момент вы рискуете, господа, дойти до той пикантной ситуации, когда ваша знакомая подруга будет во всех подробностях рассказывать вам, какую железную штуку запихивали ей в кабинете гинеколога и как это было больно. Во многом именно из-за ее привычки постоянно выдумывать себе всевозможные болезни я и прекратил с ней общение, ибо никакие разговоры толку не приносили; встретившись единственный раз за эти четыре месяца, мы с ней выслушали ее увлекательные рассказы о ее новом парне и старых болях (она как раз шла из больницы в аптеку). Подчас люди и в любовных ухаживаниях допускают подобную ошибку: не найдя темы для разговора, они хватаются за любую нить, и, раскручивая ее, приходят к перечислению своих недугов, что вызывает во мне непонимание и отвращение. (Ишь ты, какой знаток выискался). Что интересно и закономерно, обыкновенно любят распространяться о столь пикантных подробностях своего естества люди крайне общительные и говорливые, но не их в том вина. Чаще всего они приходят к этому неосознанно: бесконечно больная бабка или родитель, с которыми они проживают под одной крышей и которые сами заражены этой манией выплескивать на окружающих свои болезни ведрами словесных помоев, передают им эту бациллу, не только для них не болезненную и опасную, но даже приятную – ибо нет радости для них больше радости оказаться самым больным в компании, самым частым гостем дневного стационара или пережившим самую тяжелую операцию. Ни о каких прыжках с парашютом вы не услышите такого яркого и красочного рассказа, каким может быть повествование о вправлении вывихнутой кости, заработанной и так и не вылеченной – и никогда ей не быть вылеченной – грыже и особенно о вырезанном аппендиците (ты знаешь, откуда у меня эти шрамы?). Единственное, что могу вам порекомендовать: прекратите общение с этими людьми, ибо от их нескончаемого нытья вскоре вы, уверяю, сами почувствуете мигрень, недомогания и упадок сил, кроме, конечно, неприязни к этому человеку; прекратите распространяться о своих болезнях кому-либо, кроме ваших врачей; и не рассказывайте ни об одном своем физическом недостатке при попытках ухаживаний, никогда, слышите, никогда!

И тут я резко вспомнил, что у Набокова есть лекции по литературе. Мой список растет, как на дрожжах, а читаю я очень медленно и не выдерживаю собственного минимума в двести страниц в день. Я вспомнил о Лотмане, боже! Лотман! Ницше! Вебер! Как вас осилить с моим слабым мозгом? Философские труды я едва понимаю. А я хотел начать учить физику с нуля. Нет, не в этом году, мы едва ли дойдем до истории церкви. Нужно меньше времени тратить на впяливание в монитор и обновление страницы. Как понять Набокова без знания английского? Лучше вообще не соваться — ответ. Я нашел это, это хоть наизусть учи. Жалкий я человек. 

Мы тут пока затеяли денжен, я решил использовать своего нового, пока еще сырого персонажа. После обсуждения я понял, каким он должен быть, и тут же бросился писать. Как всегда, я пытался заключить в описание загадку; как всегда, в самом описании и самой загадке отгадка и содержится. Так сказать, главный спойлер на историю персонажа. 

Как давно я ничего не писал! Как давно не использовал новых персонажей!

 Был это человек лет тридцати пяти-сорока, довольно высокий, крепкого телосложения. Пусть он и не был старым, волосы его, заплетенные в свисающую почти до пояса косу, были совершенно седые; удивительно, но это нисколько не прибавляло  ему лет, но лишь подчеркивало его удивительную для этих мест моложавость. Глаза его были большие, пустые и тоже как бы седые – природная их серость усугублялась наметенной годами тоской, болью и суетой, но о том не знал никто на свете, ибо по природе своей он был молчалив и чужд больших компаний. Если и приходилось ему бывать на гуляньях и выпивать кружку-другую той дряни, что сейчас можно достать за деньги, чем бы они ни были, то единственным, что из него можно было вытянуть, было следующее: он частенько любил как бы вскользь упоминать с некоторой долей самоиронии, что тогда, в прошлой жизни, он был связан с киноискусством. Интересным был факт, что лжи в его словах не было ни грамма: он действительно был связан с киноискусством, он, если можно так выразиться, паразитировал на киноискусстве, поскольку в молодости ловко делал еженедельные обзоры на новинки кино на ютубе и прочее в том же духе. Киноискусство, с которым он был, таким образом, связан, даже и не подозревало не только об их глубинной связи, но даже и вовсе о существовании этого человека, что, впрочем, не мешало ему в свое время обладать широким авторитетом в узких кругах. По профессии он был литературовед-набоковед, то есть самый бесполезный на свете человек, пусть и кандидат наук. Звал он себя Волшебником; не то за его прошлую связь с киноискусством, не то еще за какие-то страшные прегрешения – то понять не мог никто, кроме него самого. Интересен он главным образом был тем, что искал Пифию – таинственную прорицательницу, девушку, опаиваемую галлюциногенными курениями и умевшую якобы видеть будущее. Пифия эта почиталась в некой неизвестной секте почти как богиня; никакой иной связи с древнегреческой мифологией, как ему было известно, секта не имела. Он был не единственным, кто искал прорицательницу, но самым первым и самым осведомленным; множество группировок, команд, дуэтов и одиночек похищало его, вступало с ним в сговор, пытало, угрожало, держало в подвале, морило голодом и сулило большую часть прибыли от продажи Пифии в нужные руки – он же всегда выкладывал все, что знал, с неизменной грустной улыбкой и словами: «Найдите ее, если сможете». Никто не верил, что это была вся известная ему информация – каждый полагал, что он отдает жалкую, несущественную крупицу, чтобы только пустить пыль в глаза, но здесь веление сердца интеллигента делало его поразительно для современного ему мира честным. Тело его из-за этих пыток покрылось множеством ожогов и шрамов, но никто из искателей не решался его убить: даже если все они собрались бы в одном баре и сидели бы там две недели подряд, он все равно первым узнал бы невесть откуда новую информацию о местонахождении Пифии, и остальным, как всегда, не осталось бы ничего иного, как потечь за ним покорно и слепо – так обыкновенно и протекали ее поиски. Потому же Волшебника и боялись в мирных селениях: за ним неизменно струился шлейф из убийц, мародеров и бандитов, разорявших мирных обывателей до состояния совершенно невообразимого. Их звали Поклонниками Пифии, Волшебника и его стаю грязных, вонючих шавок, подчас несколько схожих с людьми; он учил их читать наизусть стихи Мандельштама и помнить дату рождения Гиппиус; они в перерывах между борьбой за новую информацию иногда не позволяли ему помереть с голоду или покончить с собой, что бывало, наверное, раз восемь или девять. Никто не знал, есть ли у него настоящая семья, нашел ли он себе кого-то в этом дивном новом мире. Говаривали, будто бы у него был или даже есть сын и что зовут его Марк: поразительной красоты мальчик неизвестного никому возраста, живший неизвестно где и неизвестно, живший ли. При всяком упоминании об этом слухе Волшебник неизменно улыбался устало и грустно и с некоторой долей самоиронии намекал, что в прошлом он был тесно связан с киноискусством. 

Сам в шоке. (с)

Жаль, что я не видел их лиц. 

Кошмар снился. Будто бы я зимой в легкой одежде еду в лес на пикник-встречу одноклассников. Они там на снежке расстелили клетчатое одеяло и разложили еду. Во сне вспомнил, что уже видел такой сон. Еще там был какой-то демон, убивавший персонажей картинок, плакатов и видео — после него пейзажи были залиты кровью, а персонажи лежали изуродованными трупами. Он являлся мне в реале и угрожал, что перейдет в наш трехмерный мир. Я боялся, а сам думал — что за херня? Мир картинок для нас не настоящий, и как это вообще возможно? 

Еще я там видел видос про Ульяновск, который Мгла кидала мне в одном из прошлых снов. Вообще, удивительно, как организованна система моих сновидений и моей жизни во сне: практически все локации — видеоизмененные реальные, но видоизмененные раз и навсегда. Оказываясь в одной, я могу во сне вспомнить ее продолжение и другие части, где я был в других снах. Также я во сне могу вспомнить события предыдущих снов и воспринимать их просто как события прошлого, вспоминать, что данные сны я уже видел, замечать отличия новых сновидений от прежних и небольшие видоизменения в локациях и событиях. При этом я не контролирую сны и активно участвую в них, как обычно. Для меня, получается, есть Жизнь Сна и Жизнь Бытия, каждая из которых состоит из строго структурированных и определенных мест, конкретного прошлого и настоящего, нескольких наборов циклично повторяющихся снов и иногда даже персонажей. 

А еще я иногда при переутомлении вижу сны наяву. Это не осознанные сны, во время которых ты видишь сон и понимаешь, что спишь. Это сны, видя которые, ты понимаешь, что не спишь, чувствуешь свое тело лежащим на диване и свою способность пошевелить каждой его частью и даже открыть глаза, встать и уйти. 

Также я слышу иногда перед сном голоса, не являющиеся моими собственными мыслями, но принадлежащие знакомым людям. Чаще всего они громко и отчетливо зовут меня по имени, но иногда начинают говорить длинные и осмысленные предложения. 

Не зря же я всю жизнь так привязан к Гипносу. В фентези есть такая штука: чтобы выжить, богу нужен хотя бы один поклонник. Как-то я нашел статью о скульпторе не помню какого века, творившим бюсты Гипноса в своем собственном прочтении; сам он утверждал, что Гипнос — единственный бог, в существование которого он верит. Собственно, можно находить одного последователя за поколение и прекрасно держаться за счет его жизненной энергии. Лол, я ж скептик и атеист со сбитым режимом.