Я органной музыки никогда не слышал. Косился в Праге на афиши жалко и жадно, ходил на службу в костел – послушать. Хоть что-то, хоть кусочек неведомой прелести отхватить. Орган, невиданный и неведомый, манил своей строгой неизвестностью, своей религиозной патиной, застрявшей верой между клавиш и воем боли на стенках труб. Орган был таинственным монстром, трубчатой Лернейской гидрой: ты не слышал ее рева, не видел голов – лишь знаешь, что на свете есть люди, что видели, и никак не можешь им не верить, ибо поверить в существование гидры проще и желательнее, нежели в абсолютную невозможность ее существования. Красивая, манящая сказка о духовности, интеллекте и интеллигентности – орган. Сказка, которую я не читал.

 Сжатая в кубик филармония, осыпающаяся пылью и подкрашенная безвкусно, вульгарно и старо, как и большинство ее посетителей. Претенциозные юные интеллигенты с богатым внутренним миром и тройным слоем ярко-красной помады на душе; жухлые старушки с кокетливыми радужными сумочками; немолодые женщины с дряблыми, жирными, волосатыми мужьями; одетый в костюмчик семилетний сын высокодуховных родителей – душно. Или все дело в отсутствии кондиционера в помещении узком, мохнатом от ковролина и штор, ограниченном от неба, к которому должен бы возноситься орган, который — неожиданно – не декорация, настоящий.

Человек-оркестр, импровизатор, профессор, француз. В России – Москва, Петербург, Петрозаводск. Как тогда занесло к нам такую птицу?

Нет, нет, его не существовало вовсе. Разве думаете вы об авторах во время прочтения, обсуждения и обдумывания книги? Для нас существует лишь фамилия, тесненная мелкими буквами над названием – и только. Автор – пара слов, обозначающих посредника между мыслью и миром; автора могут превозносить в учебниках и интеллектуальных разговорах, но разве существует автор в сознании обывателя как живой человек, личность, не как верхняя приписка к оглавлению? Не было никакого человека-оркестра, когда густо и чувственно дышал орган музыкальным паром в духоте людских тел и в холоде людских умов. К чему разноцветная подсветка на трубах, когда никак не окрасить вылепленных из времени и жизни земель, прошитых насквозь реками звездных путей? К чему некрасивое праздничное платье на объявляющей композицию женщине, когда так блекла и пуста ее простая, бедная красота перед мириадами отлитых из звездного света богинь? Музыка эта не лилась, не обволакивала, не проникала – тысяча тривиальных и пошлых эпитетов была ей неведома. В ней была жизнь, та созидательная энергия, что ищется обыкновенно в религии и любви. Она более реальна и тверда, нежели сизая седина провинциальных ценительниц искусства, более плотна, чем ткань блузок юных интеллектуалок; в одушевленность ее краткого существования поверить было много легче, нежели в существование всех сидящих окрест людей, испуганными голубями ринувшихся еще до официального конца к выходу, стоило только стихнуть последнему звуку. Я жил тогда, в эти часы – и жить стоило, чтобы после, когда я и дальше буду в этом мире, как и все вы, присутствовать, я мог осознавать, что я жил когда-то.