Подчас стоишь у смертного одра истекающего последней закатной кровью дня, и солнце – смазанное горем, расплывчатое, слепым глазом вперившееся в твердь горизонта – разбивает в последней истерике фаянс небес, тонкий и матовый, в алых подтеках; а за ним – ничего, пустота от недостатка воображения. Кофейной гущей густо намазаны небеса – гуашь щедрого до реализма ребенка; точно на дне разбитой чашки после гадания, потому что пиковой завистнице повезло больше. Звезды хрустят на зубах крупинками сахара, плохо размешанного от волнения, от известия о скорой кончине привычного уже дня. Черный креп натянут на бытие; фонарь, и как будто бы древний фасад, и твое лицо – все выхватило для себя роль в лицемерии похорон и проводах недолго вдовствующего солнца, и лишь искрится разлитое щедрой лампой масло света на мокром асфальте. Вновь в чьем-то романе: снова пошлость, любовь и конец с философской претензией – никакого вкуса, но под твоей рукой вышло бы хуже. Под мостом распластался труп реки, тоже будто бы решившей однажды покончить с собой. Тело ее испещрено шрамами ряби, точно следами вырванных жил. Водоросли волосами струятся под ветром, и кажется подчас, что мертвая, трупно-синяя рука откинулась в последней судороге, натужно прощаясь с жизнью.