Помощник верховного жреца подвел меня к огромной, глубокой яме, в скрытом тенью дне которой копошилось что-то живое и многочисленное. Глядя на обилие браслетов, выдолбленных из цельных алмазов, валявшихся на этой планете едва ли не на дороге, на чарующую женственность их мужчин и волнующую мужественность их женщин, на мягкость черт и изящность телесных линий этих ужасных созданий я ожидал увидеть в яме горы живого публичного корма. Странное сочетание «публичный корм» пришло в мою голову, когда я представил себе, как изгибаются их огромные, массивные змеиные хвосты, как напрягаются мышцы на руках, когда они наклоняются в яму, чтобы схватить нечто длинное, извивающееся и червеобразное, в изобилии копошащееся на дне. На подобное развитие событий намекало и несколько взрослых особей, заглядывающих яму с лицами, с какими мы обыкновенно смотрим на полки с кефиром – я так и ждал, когда они определятся, чтобы посмотреть, как они вытащат из ямы одну из мелких тварей. Картина тут же рассыпалась под напором очевидных фактов: глубина ямы была слишком велика, чтобы они сами могли дотянуться. Я с непониманием повернулся к жрецу – как же, освоившая путешествия в космос цивилизация сбрасывает добычу в общую кучу? Так, что ли? Тот с абсолютно невозмутимым видом, тряся указывающими на его статус браслетами, что вот-вот меня ослепят, провозгласил: «Это наши ясли». Вот тут только я пригляделся и опознал у этих мелких, шипящих и ползающих друг по другу созданиях некое подобие змеиных хвостов, человеческих голов, рук и лопаточных полукрыльев, как я это называл: двух длинных сгибающихся отростков, заостренных с конца и похожих на крылья, с которых ободрали перья. А взрослые – родители, следящие за детенышами, как у нас следят за отпрысками в песочнице? При виде этого гадюшника меня охватило омерзение; мало того, что их молодняк гораздо менее походил на людей и гораздо более – на змей, они еще и держали их в огромном колодце. Как тут вообще дошло до космоса? «Они всегда здесь…» — я хотел добавить «хранятся», но удержался, боясь обидеть собрата по Вселенной. «Нет, только с полупрямого и полуобратного положения солнца трижды за цикл, так что вам повезло; в остальное время они в зданиях. Мы давно уже могли бы отказаться от такого метода, лишь древность традиции держит его в повседневной жизни». «Древность традиции,» — мысленно усмехнулся я, — «Даже вы слабы перед привычкой.» Едва только я хотел как можно более деликатным образом поделиться своими мыслями со служителем местного религиозного культа, как вдруг, как пишут в книгах, «взору моему предстала прелюбопытнейшая картина»: молодая представительница расы братьев по разуму, с наполовину обритыми волосами на голове, как принято у их женщин, с категорически малым количеством одежды на теле, как принято, похоже, у всех молодых женщин определенных жизненных устоев, подпозла на своем роскошном хвосте буро-кирпичного оттенка к яме; в руках – в ее тонких, абсолютно человеческих, клянусь, руках! – был зажат сверток. Подойдя к яме, она меланхолично развернула тряпку и буквально вытряхнуло содержимое, оказавшееся детенышем, в яму, так что я даже испугался за его сохранность – спокойствие всех окружающих заставило меня думать, что подобное обращение с наследниками здесь в порядке вещей. После юная особа удалилась, даже не обернувшись и не осведомившись, благополучно ли ее отродье добралось до дна. Ее действия словно пробудили двух взрослых – об их зрелости свидетельствовали более темные полосы на хвосте, спине и руках; они подползли к свернувшемуся кольцами на камне подле ямы сородичу и прошипели что-то на своем языке. Ползли они, кстати, выпрямившись как люди: из-за такого способа передвижения и их позвоночники, как и человеческие, подвергались невыразимой нагрузке – это я знал из главы, посвященной анатомии этих существ, популярной книжки для межпланетных рабочих мигрантов. Их хвосты были так длинны, так огромны, что массы мозга, примерно равной массе человеческого, никак не могло хватать для обслуживания столь огромного тела, и потому часть функций головного выполнял увеличившийся в процессе эволюции спинной мозг, ставший потому несколько отличающимся от привычного нам, людям, и помещавшийся не только в позвоночнике, но и в отростках-недокрыльях. Сородич, который, как я понял, был кем-то вроде надзирателя этого детского сада, развернулся и, пользуясь недокрыльями – умоляю вас, так и называем, пока ученые не наложат на них свои загребущие латинские руки – как костылями, переставляя их так, чтобы острый конец слегка вонзался в землю и давал точку опоры, подполз к краю ямы. Я попросил своего спутника подойти поближе, на что тот снисходительно согласился. Он не мог использовать свои крылообразные отростки как костыли – служителям культа полагалось всегда держать их приподнятыми за спиной в знак оторванности от земли, отчего к старости все жрецы поголовно ходили с остеохондрозом. Приблизившись, я увидел, как змеечеловек, к которому обратилась пара, вытянул перед собой похожую на школьную указку палку с крюком на конце; отдав ей, вероятно, ментальное приказание – они давно пользовались технологиями подобного рода, он опустил ее, почти мгновенно удлинившуюся в несколько раз, в яму; после она, как я увидел, укорачивалась уже медленно; на появившемся из ямы конце я увидел извивающегося детеныша, которого женщина заботливо сняла с крюка и сунула в заплечную сумку. В последний момент я подметил, что детеныш был черный – человекообразные части тела у них белеют с возрастом, в то время как самка была темно-желтой, а самец – бурым. Помня о прямом наследовании потомками мужского рода окраски матери а женского – окраски отца, я заметил: «А малыш, похоже, приемный.» «Теперь да,» — бросил мой спутник, не совсем различая оттенки смысла в словах моего языка. Я попросил его пояснить мне это странное «теперь». «Вы, похоже, не поняли,» — сделал вывод жрец, — «Лучше я объясню вам с самого начала. У вас, у людей, женщины после родов пусть и с трудом, но могут восстановить красоту своего тела; у нас же это практически невозможно: женские тела после родов кардинально меняют свою форму, и эффективных методов устранения грузности и уплотнений в теле мы до сих пор не нашли. Это гораздо более серьезная проблема, чем вам может показаться: женщине становится труднее передвигаться из-за огромных выпирающих наростов на хвосте, ее половую жизнь же можно считать практически прекращенной. Ни лекарства, ни хирургия, ни гимнастика, хоть и дали тысячу методов, не нашли эффективного и полного решения этой проблемы. К тому же из-за улучшения уровня жизни возраст полового созревания снижался едва ли не каждый солнечный ход, а развлечения у молодежи сами знаете какие. Незрелые родители, состоящие в незрелом браке, основанном на случайной беременности и готовом распасться от малейшего дуновения ветра – признак нездорового, вырождающегося общества. Потому абсолютно законно молодые мамаши из любых слоев, но чаще, конечно, из бедных, могут приносить сюда свой приплод, получая за него небольшое – чтобы не увлекались – начисление, и сюда же приходят зрелые, сформировавшиеся личности, желающие завести детей. Для того трижды в цикл молодняк приводят сюда – такова древняя традиция, хотя эти операции давно можно проводить и в приютах. По закону они не могут выбирать, какого ребенка взять, а родившие не могут отдать рожденного с увечьями или хроническими болезнями – такие умерщвляются сразу.» «И не жалко вам?» — пораженно спросил я, думая, что местные те еще гадюки. «Кого? Увечных? Недоразвитых? Если их оставить, государству придется обеспечивать их жизнь, а разве нет более полезного применения деньгам? Космос, наука?» — я удивлялся, слыша подобные речи от служителя культа, — «Затем они вырастут, и найдется какой-нибудь идиот или идиотка, не отыскавшая себе иного применения, кроме гордого принесения себя в жертву: он или она посвятит всю жизнь заботе об этом инвалиде от рождения, хотя силы каждой здоровой особи могут служить всеобщему прогрессу; затем, чего доброго, ему или ей захочется иметь детей именно от недоразвитого или больного, и мы получим приплод от нездоровой особи,» — он так и сказал «нездоровой особи» о своих сородичах,  — «И ладно бы, если бы это был один раз, два, десять; но это будут тысячи раз, и эти дети будут плодить детей от наших, и наша раса выродится.» В этот момент я вдруг как никогда ясно увидел, что попал на планету разумных змеей: пусть их лица и были почти человеческими, душа и логика их были холодными, как их кровь. «Разве могут родители полюбить чужого ребенка?» — решил сменить тему я. «Теперь это их ребенок. Все здесь воспитывают чужих детей, даже рожающие бедняки – сила сложившейся в течение веков традиции. Ты воспитываешь ребенка, и ты должен делать это хорошо, потому что иначе от его рук могут пострадать твои родители, которых ты не знаешь, или сестры и братья, или дети, или ты сам; или же они могут причинить вред обществу, в котором ты привык жить, и разрушить твой комфорт; или же затормозить общественное развитие. Нет чужих детей, все мы родственники и все дети своей расы,» — я был так восхищен, что напрочь забыл о детоубийственной их жестокости и не нашелся, что ответить: такая система была бы абсолютно неприемлема в человеческом обществе, но когда я думаю об этом сейчас, мне становится жаль, что никогда мы не сможем соорудить нечто подобное и так восторженно говорить эти «мы» и «общественное развитие».